В статье рассматривается взаимосвязь аксиологических оснований современной биоэтики со случайными и даже побочными эффектами от профессиональной деятельности гуманитариев эпохи позднего Cредневековья и Возрождения. Анализируется способность гуманистов оказывать влияние на формирование системы ценностей, а также возможность инструментализировать эти ценности в социальных практиках. В ходе исследования определяется весь причинный комплекс, приведший к образованию особой традиции внерелигиозного обоснования ценностей, связанный с преподаванием и изучением древних языков в контексте функционирования политико-правовых институтов и культурно-исторических традиций европейских государств. Ставится вопрос об истоках и смысле явления гуманизма и о постепенном изменении его содержания, а также о превращении гуманистического опыта в средство конструирования идеалов и ценностей, в элемент социальной технологии. Особое место уделяется анализу попыток формирования метаэтики и биоэтики в рамках системы ценностей постсоветского российского общества и определению роли гуманистических идей в этом процессе. На примере развития новоевропейской философской мысли показывается спорность и проблематичность различных интерпретаций гуманизма, а также подтверждается тезис об исторической обусловленности идеалов гуманизма и его связи с той или иной метафизикой. Центральной темой статьи является проблема соотношения исторического и концептуального, условного и безусловного, контекстуального и универсального в наследии позднесредневекового гуманизма. Намечаются способы технологизации и контексты для интерпретации гуманистических идей в современной России, определяются пути приведения в соответствие гуманитарных ценностей и системы их социально-правовой легитимации. На примере образовательной политики высшей школы последних десятилетий анализируются успехи и неудачи в процессе формирования новой системы ценностей, которая могла бы быть положена в основу законотворческой практики и государственной политики, что позволило бы определить основания современной биоэтики, имеющей большое значение для развития всего российского социума, для дальнейшего совершенствования моральных и правовых основ его существования.

Гуманитарная мысль еще не сталкивалась с такими вызовами, как в наши дни. Если биотехнологии намечают перспективы «постчеловеческой» персонологии, то цифровизация и роботизация практически всех сфер социальной практики выводят на первый план идею гомодицеи – оправдания необходимости существования человека. В статье анализируются четыре блока вызовов гуманитарному знанию: (1) достижения медицины, протезирования, трансплантологии и генной инженерии, наметившие отделение вменяемого субъекта от традиционной антропоморфности («постчеловеческая» персонология); (2) исследования нейрофизиологии мозга, выдвинувшие новые аргументы против свободы воли; (3) издержки непродуманной пропаганды прав человека; (4) цифровизация практически всех социально- культурных практик – от экономики и военного дела до образования и функционирования власти. Именно цифровизация пронизывает все эти «поля проблематизации», задавая их общую концептуальную и технологическую платформу. В этой связи встает вопрос о гуманитарной экспертизе современных технологий и реализуемых с их помощью проектов образования, коммуникации, управления. Речь идет об экспертизе не только последствий, процесса или даже возможности реализации таких проектов, но и самой их необходимости. Важны критерии и нацеленность такой экспертизы. Очевидно, что она не может быть направлена только на сохранение биологического вида homo sapiens и условий его выживания. В ситуации, когда ставятся под сомнение свобода и свобода воли, возникает парадоксальный выбор: что важнее – homo или sapiens? Настала пора четко различить понятия гуманизма и гуманитарности, включив в последнюю и постчеловеческую персонологию. Если гуманитарность – персонология свободного духа, то гуманизму, похоже, место рядом с экономизмом и национализмом – формами ограниченной гуманитарности. Этот широкий спектр проблем требует осмысления не только их содержания, но самой методологии гуманитарных наук, их перспектив позиционирования в современном социуме.

В статье рассматривается соотношение понятий гуманитарности и гуманности, которые автор отмежевывает друг от друга, отделяя их также от понятия гуманизма. Автор считает, что понятия эти часто смешиваются и спутываются, они образуют «смысловое облако», интуитивно ухватываемое в качестве целостности и отсылающее нас к образу человека как центра повседневного мира и предмета обсуждения в этике, эстетике, психологии, а также философии и других «свободных искусствах». Эти понятия, тем не менее, нуждаются в различении. Если гуманизм представляет собой теоретико-концептуальную установку на рассмотрение человека как свободного, самостоятельного и активного существа, то гуманитарность является, с точки зрения автора, литературной (философской и художественной) формой высказываний о человеке. В то же время гуманность выступает характеристикой поведения и тех установок, которые это поведение мотивируют, – это мотивы доброты, человеколюбия, благожелательности. В статье представлена попытка раскрыть основные черты гуманитарности, а также показано, что гуманитарные тексты далеко не всегда бывают текстами, исходящими из установок гуманности и проповедующими гуманность. Литературное, обращенное к теме человека размышление не несет в себе необходимости доброты и благожелательности. В статье приводятся примеры как совпадения гуманитарности и гуманности, так и их расхождения. Автор указывает на наличие гуманитарных, но отнюдь не гуманных текстов, одним из которых трудно приписать человеколюбие, а другим – оптимизм. Автор полагает необходимым не смешивать близкородственные понятия, обозначающие, тем не менее, разные аспекты жизни и культуры.

В статье предложен анализ соотношения гуманизма и гуманитарности сквозь призму рациональности, что позволяет объединить значимые противоречия их природы и способов реализации, а также выявить тонкости и различия их взаимоотношений. Обоснована взаимосвязь идеи рациональности как разумности с теорией гуманизма и его практиками, показано, что обвинения рациональности в антигуманности могут быть адресованы в основном инструментальной целерациональности, занимающей господствующее положение в обществе Модерна. Охарактеризована противоречивость развития гуманизма в последние годы. С одной стороны, именно в ХХ в. появляются первые организационно оформленные гуманистические движения, гуманизм постепенно становится распространенной общественной практикой. С другой стороны, начиная со второй половины ХХ столетия, от представителей постмодернистской и религиозно-консервативной традиций все более отчетливо звучат высказывания о кризисе гуманистической идеологии. Установлено, что классическая концепция светского гуманизма утратила свою репрезентативность по отношению к общественным реалиям, поскольку обоснованная в ней модель человека становится историографическим фактом и требует своего переосмысления и обновления. Подчеркивается, что роль гуманитарных технологий возрастает с учетом новых условий функционирования науки в современном обществе, в которых любое знание, в том числе естественное и техническое, приобретает гуманитарное измерение. Поэтому гуманитарная составляющая является сегодня необходимым компонентом любых наук, позволяющим провести прагматическое и аксиологическое сопоставление их достижений с реальным жизненным миром человека и его потребностями. Сделан вывод о том, что рациональные стратегии преодоления кризиса гуманизма (трансгуманизм и постгуманизм) связаны с новыми онтологиями и представляют собой попытки осмысления трансформации гуманистических ценностей в технонаучном мире.

Тест на универсальность – одна из важнейших мыслительных процедур, посредством которых И. Кант приближает категорический императив к моральной практике, к решениям, которые моральный агент принимает в конкретных обстоятельствах перед лицом реальных ценностных коллизий. Цель теста на универсальность, который предстоит осуществить в каждом отдельном случае самому моральному агенту, – в проверке выбранной максимы на универсализуемость, т.е. на сообразность универсальному и необходимому моральному закону и, соответственно, на ее моральное достоинство. Разработка этого вопроса получила широкое развитие в последнее столетие как в кантоведении, так и в позитивных морально-философских исследованиях, причем обсуждение теста на универсальность нередко проходило в острой полемике. В статье представляются некоторые из позиций в этой полемике (А. Вуд, О. О’Нил, Д. Парфит, Г. Пэтон, Дж. Ролз, А.П. Скрипник, Э.Ю. Соловьев, А.К. Судаков). Поскольку универсальность представляет собой лишь один из трех принципов категорического императива, данный тест неверно считать единственным критерием морального достоинства. Это справедливо как внутри кантовской теории морали, так и тем более вне ее. В качестве критического коррелята категорического императива с его тестом на универсальность в статье указывается Золотое правило. Оно так же предполагает определенную процедуру универсализации. Но если тест на универсальность, задаваемый категорическим императивом, базируется на сообразности максимы с универсальным законом, то универсализация, предполагаемая Золотым правилом, состоит в делокализации оснований решений посредством ориентации на Другого (в его общих и конкретных определениях).

Статья посвящена анализу подхода И. Канта к осмыслению идей универсальности и автономии как существенных характеристик морали. Показано, что открытия И. Канта относительно данных идей были подготовлены предшествующей историей моральной философии, прежде всего – теми мыслителями Нового времени, теоретический интерес которых был сосредоточен на выстраивании философского понятия морали. Особая роль И. Канта состояла в том, что, он, во-первых, концептуализировал идеи универсальности и автономии, сформулировал соответствующие принципы, во-вторых, интегрировал эти принципы в центральном понятии своей этики – понятии морального закона – и показал, каким образом формулы универсальности и автономии в единстве с формулой человечности выражают «верховный принцип нравственности», по существу – смысл самой морали. С точки зрения И. Канта, неспособность надлежащим образом связать универсальный характер морального закона с автономией как самозаконодательством морального субъекта, была причиной несостоятельности предпринимаемых ранее попыток определить высший принцип нравственности. В-третьих, И. Кант, в отличие от своих предшественников, для объяснения универсальности морали не апеллировал ни к природе человека, ни к природе вещей. В-четвертых, он показал, что принципы универсальности и автономии не просто взаимосвязаны друг с другом, но и взаимно определяют друг друга: принцип действия может быть признан универсальным только в том случае, если он дан через разумную волю морального субъекта. Моральный субъект может быть признан автономным только в том случае, если он в своих поступках руководствуется принципами, которые поддаются универсализации.

В статье предпринята попытка проследить истоки того противоречия, которое вызывает к жизни полемику о моральном статусе обязанностей перед близкими людьми (специальных обязанностей). Особенностью специальных обязанностей является то, что их порождает уникальная индивидуальная история деятеля, создающая разную дистанцию по отношению к разным реципиентам последствий его действий. Реципиенты, находящиеся на небольшой дистанции, являются для деятеля «своими», те, кто удален в большей мере, – «чужими». Разграничение «свои»/«чужие» формируется на основе симпатии (как в случае дружеских и любовных отношений), кровнородственных связей, принадлежности к культурным, территориальным, политическим сообществам. Специальные обязанности предполагают допустимость и обязательность предпочтительного отношения к «своим». Такое отношение неизбежно попадает под вопрос в связи с тем, что в обобщенных теоретических моделях морали моральные требования наделяются двумя взаимосвязанными свойствами: универсальностью и высокой степенью общности. Типичная моральная обязанность – это обязанность, которую имеет каждый человек по отношению к каждому человеку. Она не предполагает исключений в пользу «своих». Такие исключения тождественны пренебрежению общечеловеческим равенством и представляют собой недопустимую пристрастность. Однако для обладателей общераспространенных моральных представлений специальные обязанности являются неотъемлемой частью долга. Р. Гудин предположил, что они имеют приоритет в отношении позитивных общих обязанностей и уступают по силе негативным общим. Эмпирические исследования живого морального опыта, проанализированные в статье, подтверждают этот порядок приоритета, хотя и вносят в него некоторые коррективы. Так как этическая теория не может игнорировать фундаментальные особенности живого морального опыта, то перед ней стоит непростая задача совмещения равенства и беспристрастности с сопровождающим исполнение специальных обязанностей предпочтительным отношением к «своим».

В статье анализируются особенности развития самосознания истории философии XX в. в сравнении с таковым в естественных науках. Предлагается авторский подход, в рамках которого этот этап философской историографии характеризуется как «революция относительности». Движение самосознания отмечает не только гуманитарные, но и естественные науки рубежа XIX‒XX вв. Осознание вероятности – фундаментальное достижение неклассической физики, перевернувшее ее мышление. В противоположность ньютоновской схеме, квантовая теория использует категорию вероятности и настаивает на том, что мы можем говорить о некоторых физических явлениях только в вероятностном модусе и что наблюдаемые свойства физических явлений зависят от того, посредством каких средств и процедур мы проводим измерения. Следовательно, всякое взаимодействие «объект-субъект», а тем более «субъект-субъект» вовлекает опыт исследователя, который влияет на получаемые результаты. Та же самая модель интерпретации лежит в основании поворота самосознания в истории философии XX в. Классическая история философии построена на идеализации и дает объективное описание философского процесса. Следуя за другими науками, философия XX в. начинает понимать, что историко- философская реальность во многом зависит от историков философии, что она конструируется определенными средствами, что есть историко- философская работа и при разных ее стратегиях, методах и подходах мы получаем разные результаты, которые начинают рассматриваться как дополнительные друг к другу. Время истории философии XX в. – время конкурирующих интерпретаций, а не постепенно прогрессирующих историко-философских систем. Это стимулирует поиски собственного идеала научности. Для философской историографии таковым становится герменевтический идеал структурного анализа текста или архитектонической реконструкции. Историко-философская революция относительности способствует развитию критической историографии, в рамках которой пересматриваются посылы ее классической традиции.

Цель исследования – прояснить смысл ключевых понятий лингвофилософской теории Якоба Бёме, немецкого мыслителя-визионера XVI–XVII вв.: языка природы (Natursprache), языка Адама, чувственного языка, – в их отношении друг к другу и к пост-вавилонским, историческим наречиям человечества. При этом сама теория рассматривается в контексте «адамических» штудий позднего Ренессанса и всего творчества Бёме. Поскольку часть его трактатов представляла собой развернутый комментарий к Книге Бытия, анализируются бёмевские толкования библейских сюжетов, посвященных лингвистическим темам. Речь идет о Вавилонском столпотворении (Быт. 11), в свете которого теософ объясняет суть исторической трансформации и утраты первозданного языка, а также о наречении имен Адамом (Быт. 2:19–20), в связи с которым Бёме излагает свой взгляд на сущность природного и адамического языков. Доказывается, что, в понимании теософа, Вавилонская катастрофа, повлекшая за собой возникновение многоязычья, явилась кульминацией духовной дезориентации человечества. Начавшись с грехопадения праотцев, этот процесс привел к фундаментальному искажению представлений о бытии и Боге, в силу чего люди решили искать Его в вещном образе с помощью техники. Лингвокогнитивным аспектом этой дезориентации стало отчуждение еще единого первоязыка от Natursprache как его бытийной основы. По мысли Бёме, в этом состояла главная причина скорого подъема лингвистического плюрализма, ибо язык природы был уникальным «проводником», руководясь которым, Адам смог создать эпистемически совершенный язык, а его потомки еще некоторое время сохранять его понимание.

Вопросы, связанные с построением методологии исследования рефлексивных систем, ставшие сегодня особо актуальными, неоднократно обсуждались в истории западной философии. С этих позиций в статье рассматривается эволюция форм онтологического аргумента в концепциях Гегеля и Франка – как теоретическое построение, в неявном виде связанное с осмыслением рефлексивной связи мышления и бытия. Автор приходит к выводу, что последовательное проведение такой интерпретации предполагает обращение к исторически преходящим формам онтологического аргумента, рассматриваемого в качестве развивающегося теоретического построения, реконструирующего логику эволюции рефлексивных систем. Обосновывается неизбежность появления в ходе такой эволюции теоретических построений, эмансипированных от задач богопознания, которые концептуализируются как неклассические формы онтологического аргумента. Возникновение первой такой формы связывается с необходимостью преодоления характерной для картезианства априорности введения идеи совершеннейшего существа. Задача была реализована Кантом, представившим разум в качестве самостоятельно творящего свое содержание начала. Соответственно, метафизическое построение, условно именуемое «моральным доказательством бытия Бога», раскрывается в работе как неклассический вариант онтологического аргумента. Кант мог довольствоваться верой в реальность другой субъективности как объекта нравственного действия, но системные построения Фихте требовали доказательства объективной реальности другого Я, что оказывалось тождественным базовой задаче онтологического аргумента. Однако предложенное им «онтологическое доказательство другого Я» оказалось лишенным мистицизма, ибо неразрывно связывалось с раскрытием социальной природы субъективности человека. В гегелевской философии рефлексивные отношения между многими Я преобразовались в рефлексивную связь между Богом и человеком, в связи с чем вновь явно зашла речь об онтологическом аргументе. Выделенные в работе формы рассматриваются в качестве необходимых этапов, которые должно проходить в своем становлении любое теоретическое моделирование рефлексивных систем.